Заколдованные | Эдмунд С. Морган

Сделать успешный фильм из успешной пьесы, вероятно, намного сложнее, чем сделать его с нуля, так же как любой плотник скажет вам, что восстановить старый дом труднее, чем построить сопоставимый новый . Ограничения, наложенные на сценариста, продюсера и режиссера сценами, языком и действиями, разработанными для сцены, никогда нельзя полностью игнорировать, и они могут нанести вред действию фильма. Сложность возрастает, когда игра так же знакома, как Горнило , его структура слишком прочно запечатлелась в умах тех, кто делает фильм, и зрителей, для которых они его делают. Артур Миллер, который сам написал сценарий, и Николас Хитнер, который его поставил, знали, с чем они столкнулись. Миллер пытался «насколько это возможно выбросить из головы пьесу и вести себя так, как будто ее никогда не существовало». И Хитнер, который чувствовал, что «как будто я просил Шекспира внести поправки в Короля Лира », тем не менее обнаружил, что Миллер быстро «переделал свой сценарий, поскольку я стремился визуализировать его изображение за изображением».

Таким образом, фильм — это не сфотографированная пьеса. Хитнер сделал все возможное, чтобы снять его на открытом воздухе и за кулисами, а Миллер вырезал свои собственные реплики, чтобы реализовать свое понимание того, что «чем бессловеснее фильм, тем лучше». Сценарий составляет примерно половину длины пьесы. Но, казалось бы, ничего существенного не убрано и не добавлено. Поклонники пьесы узнают большинство оставшихся линий, последовательность действий и развитие персонажей. это еще Горнило , его сообщение доставлено неповрежденным и в силе. Действительно, ясность режиссуры и качество игры делают его лучшим исполнением авторской работы, которое любой из нас, вероятно, увидит на экране или на сцене.

Фильм начинается со сцены в лесу, упоминаемой только в пьесе, которая управляет остальным действием, как это было менее убедительно в пьесе: девочки-подростки, полушутя, полусерьезно, танцуют под вуду ритмы и произносить заклинания, чтобы привлечь их любовников. Затем мы внезапно видим Эбигейл Уильямс (Вайнона Райдер), ее лицо покрыто кровью принесенной в жертву курицы, когда она произносит шокирующее проклятие в адрес Элизабет Проктор. Эбигейл уже переспала с мужем Элизабет Джоном и является заводилой девочек не только в лесной сцене, но и в более поздних выходках, которыми они доводят своих старших до истерического страха перед колдовством. Эбигейл, более явно в фильме, чем в пьесе, готова привести на виселицу как ведьм множество невинных людей, чтобы избавиться от женщины, которая стоит между ней и Джоном Проктором.

Что делает фильм пугающим, как и пьесу, так это массовый успех ложных обвинений, не подкрепленных никакими видимыми или материальными доказательствами. Джон Проктор, который знает, что обвинения ложны, а Эбигейл лжет, публично признается в своем прелюбодеянии с ней, пытаясь дискредитировать ее и ее последователей, но он не может сравниться с ее хитростью. Ее способность манипулировать другими девушками преобладает над всеми, чему способствует глупая неуверенность министра (Сэмюэл Пэррис, которого играет Брюс Дэвисон), жадность крупного салемского землевладельца (Томас Патнэм, которого играет Джеффри Джонс), и кажущейся беспристрастностью серьезного судьи (Джон Дэнфорт, ^* в исполнении Пола Скофилда).

Фильм и пьеса якобы о том, как массовое безумие может победить справедливость, как это было в Салеме в 1692 году, как это было на слушаниях Маккарти в то время, когда Миллер писал пьесу, и как это было до и после в слишком много раз и мест. Тема универсальна, и тот факт, что колдовство сегодня так легко дискредитировать, только усиливает шок узнавания, когда мы наблюдаем, как здравомыслящие мужчины и женщины Салема пугаются его воображаемого присутствия. Блестящая игра Пола Скофилда делает судью Дэнфорта настолько вдумчивым и справедливым, настолько равнодушным к истерии, что он обязывает нас признать правдоподобность и, следовательно, ужас всего происходящего.

Но если безумие является явной темой, оно постепенно подчиняется его влиянию на отношения между Джоном Проктором и его женой. Дэниел Дэй-Льюис в роли Проктора и Джоан Аллен в роли Элизабет создают напряжение, возникающее из-за того, что она знает о его неверности, которое становится доминирующим в фильме. Проктор Дэй-Льюиса — человек явной силы духа и мускулов, который не терпит дураков с радостью, но знает свои слабости. Фильм строится на разрешении его вины вопреки обществу, которое не может признать свою большую коллективную вину. По пути мы более случайно видим мужество невинных, которым не требуется внутренней борьбы, чтобы отдать свою жизнь за правду. Фильм становится историей человека, который должен считаться с собой, прежде чем он сможет присоединиться к более смелым душам, которые без оглядки идут на свою мученическую смерть. Торжество Проктора в конце концов, оправданное женой, пришедшей к новому пониманию и себя, и его, есть торжество не праведности и даже не праведности, а человечности, утверждение человека просто в себе. Он идет на виселицу только после того, как показал свою слабость, только после того, как на мгновение согласился на ложное признание, которое спасло бы ему жизнь, но обесчестило бы его в его собственном сознании. Но он отказывается от него и восстанавливает самоуважение и презрение к миру, который мог делать то, что делали жители Салема.

Реклама

Короче говоря, это мощная версия мощной пьесы. Он успешно преодолевает наложенные на него ограничения в перевоплощении со сцены. Но никакая пьеса или фильм, изображающие реальных людей и реальные события, не могут избежать еще одного набора ограничений, налагаемых тем, что уже известно об этих людях и событиях. Джон Проктор, Элизабет Проктор, Эбигейл Уильямс, судья Данфорт и большинство других показанных персонажей были реальными людьми, и многое из того, что они сделали и сделали с ними, было установлено как исторический факт, насколько факт может быть установлен. Драматург, имеющий дело с историческими фигурами, едва ли может игнорировать то, что известно или известно о них. Горнило утратило бы большую часть своей силы, если бы не было привязано к пресловутой охоте на ведьм, уже закрепленной, хотя и в общих чертах, в умах тех, кто может ее увидеть. Вопрос только в том, насколько тесно драматург должен быть привязан к тому, что известно, ибо он не может быть настолько тесно привязан, чтобы его пьеса или фильм стали просто документальным фильмом. Он, безусловно, имеет право придумывать то, чего не было. На самом деле он должен их выдумать, если хочет дать нам больше понимания того, что действительно произошло, чем это смогли сделать историки, ограничившись доказанными фактами. 9. Они составили профили обвиняемых и обвинителей как в Салеме, так и в других общинах, где они обнаружили отдельные примеры колдовства и судебных процессов над ведьмами. Они многое узнали о прежних жизнях и отношениях друг с другом вовлеченных людей: где они жили, сколько собственности им принадлежало, их пол и сексуальная активность, их возраст, занятия и образование.

Результатом стало лучшее понимание общественной жизни в Новой Англии семнадцатого века и существующей социальной напряженности, вылившейся в обвинения в колдовстве в Салеме, когда там началась массовая истерия. Но я думаю, будет справедливо сказать, что никто до конца не понимает истерию, как она началась и как она могла продолжаться так долго. Горнило рассказывает нам, как с уверенностью, которую не может себе позволить ни один историк. И фильм делает это, создавая неотвратимую реальность, в которую любой хороший фильм погружает нас более беспомощно, чем это обычно возможно на сцене. Вопрос в том, как только проектор выключился и Dolby замолчал, был ли наш опыт похож на Салем в 169 году?2 или какое-то другое время и место, где произошли вещи, которые мы только что видели и чувствовали так ясно, но которые не могли произойти в Салеме и поэтому не могут по-настоящему объяснить то, что, как мы знаем, там произошло?

Создатели фильма осознали, что его успех зависит, по крайней мере частично, от нашего признания его сходства с реальностью. Они были скрупулёзны в том, чтобы их Салем и наш опыт выглядели как настоящие. Они снимали сцены на открытом воздухе на нетронутом острове Хог у побережья мыса Энн, почти на расстоянии крика от Салема, а сцены в помещении на звуковой сцене, построенной в соседнем Беверли. По словам продюсера, они выбрали эти места, потому что хотели «сделать максимально аутентичный фильм». Аутентичность распространялась на здания, «подлинно окрашенные и состаренные», на сельскохозяйственных животных того времени, на урожай того времени, растущий на полях, на костюмы, сделанные вручную (без швейных машин) из старинного полотна, даже на предоставление актерам надлежащего немытого белья. внешний вид, ногти ежедневно пачкаются.

Но они не распространяли и, вероятно, не могли бы распространить свои усилия по аутентичности так точно на события, из которых состоит фильм и пьеса. Часть проблемы заключается в том, что реальные события были настолько сложными, что их точное воспроизведение замедлило бы движение до минимума. В начале 1692 года, когда начинается действие, в Массачусетсе почти три года не было того, что мы можем также назвать «подлинным» правительством. Его первоначальное всенародно избранное правительство (согласно королевской хартии 1629 г.) был заменен в 1686 году диктаторским королевским губернатором. Он был изгнан в 1689 году во время местной революции, совпавшей с Английской Славной революцией. Но к началу 1692 года новый король Англии не удосужился предоставить колонии нового губернатора или структуру правительства. Новый губернатор прибыл только в мае 1692 года, когда обнаружил, что тюрьмы Массачусетса заполнены обвиняемыми ведьмами. Временное миротворческое правительство не осмелилось учредить суды для суда над обвиняемыми. Вместо этого различные члены временного совета губернатора, включая временного заместителя губернатора Томаса Дэнфорта, обязались выслушать и записать обвинения и свидетельские показания и поместить обвиняемых в тюрьму. Никаких судебных процессов не проводилось, пока не прибыл новый королевский губернатор и не назначил специальный суд ойера и терминера. Именно этот суд, членом которого Данфорт на самом деле не был, судил и приговаривал ведьм.

Реклама

Что Миллер сделал в Горниле , так это объединил предварительные слушания, о которых сохранилось много записей, с фактическими судебными процессами, о которых сохранилось лишь несколько записей. Дэнфорт на самом деле не мог подписать семьдесят два смертных приговора, которые, по словам Миллера, он подписал в пьесе. Точно так же преподобный Хейл не мог подписать семнадцать, как он говорит, в фильме. И хотя Пэррис и другие министры давали и брали показания на слушаниях, они не могли участвовать в вынесении вердиктов или вынесении приговоров. Духовенство никогда не пользовалось политической властью в колониальном Массачусетсе, который не был той теократией, которую превратили в популярную легенду.

Возможно, это технические детали. Ведьм осудили, и, вероятно, на основании показаний на судебных заседаниях. Но смешение слушания и судебного разбирательства приводит к некоторым запутанным эпизодам в фильме. Джайлз Кори в фильме и пьесе показывает свое знание закона, когда его обвиняют в неуважении к суду за отказ раскрыть имя друга, который сделал заявления в пользу обвиняемых ведьм. Когда Кори справедливо указывает, что в законе не существует такого понятия, как неуважение к слушанию, Данфорт формально превращает слушание в суд (чего он не мог сделать). Затем Кори прижимают к смерти за неуважение к суду, возлагая на него гранитные блоки, сцена, графически изображенная в фильме. Случилось так: его задавили до смерти за отказ отвечать, но совсем при других обстоятельствах. Сам Кори был обвинен в колдовстве и на суде отказался признавать свою вину, отказался отвечать ни виновен, ни невиновен. Английский закон предусматривал прессинг под тяжестями ( peine forte et dure ) в качестве средства побуждения ответчика к соглашению, и именно этот процесс суд применил против Кори; отказавшись от обвинения, Кори, который видел, что в противном случае он будет признан виновным, помешал суду вынести решение и, таким образом, арестовать его имущество, которое он тем самым сохранил для своих наследников. Данфорт на слушании не мог ссылаться на процесс навешивания на него тяжестей, и фактический суд не мог на законных основаниях использовать его в качестве наказания за неуважение к суду.

Опять же, это формальность. Кори был убит в судебном порядке, и, возможно, это послужило какой-то драматической цели — хотя неясно, какой — сделать это по неправильной причине. Но как далеко может простираться драматическая свобода? Возможно, Миллер и Хитнер вышли за пределы эластичности, основывая свою интерпретацию Салемской трагедии на, по словам Хитнера, «посылке о том, что источником деструктивной энергии девочек является их зарождающаяся сексуальность?» Несколько девушек из заколдованной группы, которые демонизировали своих старших, были достаточно взрослыми, чтобы руководствоваться зарождающейся или уже возникшей сексуальностью. Но большинство из них, вероятно, были в препубертатном возрасте. Эбигейл, возраст которой, по признанию Миллера, он старше, было не больше двенадцати. Кажется маловероятным, что у нее действительно мог быть роман с Джоном Проктором несколькими месяцами или, возможно, годами ранее.

Это, безусловно, помогает фильму, что Вайнона Райдер играет ощутимо юную Эбигейл. Действительно, ни пьеса, ни фильм не могли бы иметь успеха без сексуальной химии между ней и Проктором. Какая разница, что она не смогла бы сыграть в жизни той роли, которую отводит ей Миллер? В целом, я думаю, это не имеет значения. Примечательно, что главными обвинителями в пьесе и фильме и, насколько я знаю, на самом деле были женщины. Но если их поведение проистекает из сексуальной энергии, эта энергия не проявляется открыто, а сублимируется в фильме в их воображаемый ужас под руководством Эбигейл. Их сексуальность, эмерджентная или возникшая, является, по крайней мере, столь же правдоподобным объяснением их поведения, как и любое другое, которое смогли предложить историки.

Это, однако, не говорит нам, почему девушки Салема должны были выражать свою сексуальность столь причудливым образом, чего не делали другие их ровесники по всей Новой Англии. Мы легко можем согласиться с замечанием Хитнера о том, что «сообщество, которое отказывает своим молодым людям в любом выходе для выражения сексуальности, навлекает на себя неприятности». Но нет никаких доказательств того, что молодежь Салема подвергалась более строгому надзору за своей сексуальной жизнью, чем это было принято в других местах. Более того, хотя добрачный секс был, вероятно, немного менее распространен в Новой Англии, чем в старой Англии в то время, жители Новой Англии XVII века не были так брезгливы или репрессивны в отношении секса, как это часто предполагают.

Какой бы ни была роль сексуальности, вряд ли она может объяснить готовность судей, присяжных и жителей Салема в целом верить диким обвинениям молодых девушек. И несмотря на то, что Хитнер обозначил сексуальность как свою предпосылку, он и Миллер дали нам исторически достоверное и совершенно убедительное описание, без сексуального подтекста, того, как суд подкреплял обвинения девочек своим извращенным использованием признаний. Суд принял признание как свидетельство раскаяния, как расторжение предполагаемого договора с дьяволом и, следовательно, в своего рода сделке о признании вины, как достаточное основание для оправдания. Но дьявол предположительно заключил свой контракт на собраниях, где несколько его преданных отдавали ему дань уважения. Следовательно, суд примет признание как доказательство раскаяния только в том случае, если исповедник опознает других лиц, присутствовавших на гнусных церемониях, которые теперь будут на свободе, исполняя приказания дьявола. Давление было огромным, чтобы не только дать ложное признание, но и подтвердить его ложными обвинениями, которые постоянно увеличивали число обвиняемых, которые могли спастись только с помощью подобных признаний.

Некоторые из тех, кто признался, возможно, действительно считали себя ведьмами и могли практиковать ритуалы, необходимые для колдовства. Но если так, то их оправдали, а их воображаемых сообщников, отказавшихся сознаться, повесили. Именно под принуждением дать ложное признание с ложными обвинениями Джон Проктор в ошеломляющей кульминации фильма находит себя, находит, кто и что он такое и каковы его судьи, погружая нас в суть дела, как ни в чем не бывало. перечисление исторических фактов может когда-либо сделать. История может достаточно ясно продемонстрировать, что невиновных вешали за отказ признаться. Фильм показывает нам в Прокторе высшее человеческое достоинство, превосходящее человеческую глупость заблуждающегося суда.

В постскриптуме заявление на затемненном экране сообщает нам: «После девятнадцати казней салемская охота на ведьм была прекращена, так как все больше и больше обвиняемых отказывались спастись, давая ложные признания». Это утверждение умаляет вклад Проктора, кажущимся преувеличивающим его. Его отказ от признания не послужил примером для других. Умножение отказов не остановило охоту на ведьм. То, как все закончилось, было почти таким же неприятным, как и сами испытания. Министры колонии, которые в Горнило признали нарушения судебных процедур в судебных процессах и должны были сделать все возможное, чтобы остановить их раньше. Они знали, что «спектральные улики», которые предлагали девушки при предполагаемом наблюдении духов в образе кого-то, кого они обвиняли, а также те, которые приводились в некоторых признаниях, были юридически недостаточными. В начале разбирательства, как признанные знатоки колдовства, они слишком слабо предупредили суд о его ошибках. Их предостережения стали сильнее только тогда, когда круг обвиняемых расширился и стал включать в себя все больше и больше видных деятелей общества. Затем предупреждения оказались более убедительными для губернатора и его Генерального суда, потому что они увидели, что вся структура общества Массачусетса, находящаяся наверху, находится под угрозой.

В октябре, когда суд Салема был временно отложен, они приказали прекратить судебное преследование, распустили суд и предоставили рассмотрение многих оставшихся обвинений новому суду, который имел в своем распоряжении множество признаний, но следовал утвержденным правила сбора и оценки доказательств в судебных процессах над ведьмами. В соответствии с надлежащими процедурами он оправдал всех, кроме трех человек, которых губернатор немедленно помиловал. Не упрямое достоинство таких людей, как Джон Проктор, а политическая целесообразность положила конец террору.

Заключительная фраза фильма излишня и должна быть вырезана. Нам следует оставить загадочное самопознание Проктора как наше окончательное понимание того, что произошло в Салеме. Сам фильм никогда не отходит достаточно далеко от исторических фактов, чтобы ослабить его влияние, а в изображении Дэниелом Дэй-Льюисом испытаний Проктора он достигает точки, когда драматическая правда затмевает историю. Шекспировский Ричард III почти стер настоящего Ричарда. Артур Миллер — не Шекспир, и он позволяет себе меньше вольностей с прошлым, чем Шекспир, но с этим фильмом его Салем непреодолимо стал нашим собственным.

Хелен Ойеми хочет тебя очаровать

Как решить такую ​​проблему, как имбирный пряник? На этот вопрос Хелен Ойеми нашла ответ, когда писала свой шестой роман, метко названный Gingerbread . Прославленное авторское продолжение сборника рассказов «Что твое, то не твое » — сложная книга. Ойеми было сложно писать. Это сложно описать. Ее сложно читать — в том смысле, что она читается так, как очень немногие книги, написанные в этом тысячелетии.

Это также полезная книга. Ойеми написала Gingerbread в двух своих любимых городах, местах, где, по ее словам, она мечтает более безрассудно. Результатом стала история о матери, которая любит имбирные пряники больше всего на свете, и загадочном наследии ее семьи.

Книга, в отличие от ее вольного пересказа «Белоснежки» в «Мальчик, Снежок, Птица », не имеет прямой ссылки на сказку — в данном случае «Гензель и Гретель». Скорее, он спрашивает, почему ведьма вообще использовала пряники, чтобы заманить двоих детей.

Я поговорил с Ойеми о создании сборника задач, о том, что ей нравится в чтении, и о том, как Прага повлияла на ее карьеру.

Миллионы: Всякий раз, когда люди описывают вашу работу, они хвалят вашу «лирическую прозу». Что для вас значит писать лирически? Или это то, как вы описываете свое творчество?

Хелен Ойеми: Я не знаю, как это описать. Я не особо различаю лирику и всегда немного озадачен этим. Если только это не значит лирично, как Эмили Дикинсон пишет лирику, в которой у вас есть ритм, и у вас есть неожиданные или резкие перерывы, и она превращается в другой образ. Я не совсем уверен, каким может быть другое описание.

TM: Вчера вечером я разговаривал с другом-поэтом, и он сказал, что критики или фанаты пишут лирическую прозу, когда их переполняет красота произведения, и они не могут его описать.

HO: Мне нравится, что люди находят это красивым. Я беспокоюсь, что недостаточно делаю для создания красоты.

TM: Твоя работа завораживает меня, и я ловлю себя на том, что перечитываю предложения. Не потому, что это было непонятно и запутанно, а потому, что это было настолько запоминающимся. Я вспоминаю интервью, в котором вы сказали, что вздрагиваете, когда думаете о своих будущих читателях, потому что пишете сложные структуры, темы или сюжеты. Это ваша цель? Бросить вызов читателям?

HO: Я хочу, чтобы каждый проект был интересным, но в то же время очень трудным. Я полагаю, что чем больше книг я пишу, тем больше меня интересует процесс. Чувство возбуждения, когда я пишу. Я полагаю, что это оставляет меня менее заинтересованным в конечном результате, но я надеюсь, что если я войду в это пространство возбуждения во время письма, читатель почувствует то же самое, хотя это трудно. Я не хочу говорить сложно. Это не самое простое чтение, но, надеюсь, оно освободит читателя.

TM: Как вы хотели испытать себя на этот раз?

HO: Я в хорошем смысле удивлен этой книгой. Чувствуется, что в ней больше сердца, чем в других книгах. Я хотела написать о имбирных пряниках. Я хотел взять имбирный пряник, который вы видите во всех этих историях. Идея уюта, и она имеет определенный сезонный аспект. Я хотел взять это и понять, что это значит, но пряники были против этого.

Это превратилось в историю о всевозможных вещах, таких как собственность и ценность того, что вы можете предложить. Зависит ли значение от того, нравится ли оно одному человеку, например, Гретель, нравится имбирный пряник, или мало кому нравится имбирный пряник Гарриет.

Я хотел написать рассказ о имбирных пряниках, но имбирные пряники все время отклонялись в сторону, говоря мне, почему бы тебе не написать об этом вместо этого.

TM: Имбирные пряники вели вас по пути, который никогда не попадал в книгу?

HO: Я только что записал аудиокнигу и режиссера, и я говорил о книге и тоне, в котором я буду ее читать. интересно, о чем я говорил. Был целый университет, о котором я писал, которого нет в книге. Я полагаю, это было похоже на то, как если бы я построил пряничный домик и отгрыз части для собственного потребления, а остальное просто предложил.

TM: Вы упомянули, что пряники часто встречаются в историях на протяжении всей истории. «Гензель и Гретель», пожалуй, самая популярная и может прийти на ум вместе с вашей книгой только по названию. Особенно учитывая, что Boy, Snow, Bird был связан с «Белоснежкой». Что привлекает вас в уюте сказок?

HO: Это было не столько сказкой, сколько задачником. Проблема заключалась в том, чтобы понять, что означает имбирный пряник. Это играет роль в «Гензеле и Гретель», но вопрос в том, почему дом был сделан из имбирных пряников. Что такого было в имбирных пряниках, что делает их привлекательными и угрожающими одновременно? Мы как будто говорим, что дома вкусно, но в то же время страшно.

Я хотел понять, зачем кому-то пряники в качестве подарка миру. Это подарок Харриет; она дает пряники. Она гордится своими пряниками. Проблема книги в том, что она выясняет, хорошо это, плохо или нейтрально.

TM: Что касается идеи дома, то Прага уже давно стала вашим домом.

HO: Шесть лет.

ТМ: Шесть лет. Значит ли это, что это ваш первый «Пражский роман»?

HO: Последний вышел, пока я жил здесь. Потребовалось много времени, чтобы чешскость проявилась в моем творчестве. Иногда я чувствую себя немного нетерпеливым по этому поводу, потому что всегда требуются целые годы, чтобы прийти к тому, чего я достиг в своем творчестве. Это долгий процесс.

Я не думаю, что эта книга полностью чешская. Я думаю, что полноценная чешская книга немного отстает. Это была моя первая книга, в которой я был счастлив держаться за руки с Чехией.

TM: Что это значит для вас?

HO: Я пытался найти способ жить или отдать должное чешским писателям, но не хотел создавать что-то ненастоящее. Я должен идти медленно с ним.

TM: Была ли Другастрана — вымышленная страна, в которую, кажется, верят только граждане Чехии, — всегда частью вашей истории с самого начала?

HO: Понятие страны было частью удовольствия от его написания. Живя здесь, кажется правдоподобным, что где-то рядом спряталась страна, о которой знают только чехи. Венгры тоже, но они это отрицают. Эта страна была всегда.

TM: А Гретель?

HO: Это как я говорил о Харриет, пытающейся выяснить, сколько стоят ее имбирные пряники. Для этого должен быть какой-то рынок. К несчастью для Харриет, она тратит много времени на то, чтобы сопоставить мнение Гретель с мнением всех остальных и понять, чему можно доверять, а что ценить. Гретель должна была быть в книге. Должен быть любитель имбирных пряников.

TM: Помимо таинственной страны и Гретель, я почувствовал, что эта книга косвенно играет со временем. Это очень современная книга, но пряники заставили меня почувствовать себя в другой эпохе.

HO: Я думаю, что просто присутствие имбирных пряников в истории делает это. Я чувствую, что вот-вот начну звучать как режиссер-документалист, но имбирные пряники были с нами очень давно. Каждый раз, когда вы едите кусочек имбирного пряника, вы как будто прикасаетесь к этой древней традиции выпечки.

TM: Ранее вы упомянули, что эта книга является сборником задач. Какой пример задачника связан с Gingerbread 9?0004 ?

HO: Есть книга Барбары Коминс под названием The Skin Chairs , и это тоже сборник задач. На самом деле ничего не происходит, кроме того, что эта девушка видит эти книги, покрытые человеческой кожей. На самом деле ничего не происходит, кроме того, что эта девушка понимает, что однажды она умрет и просто останется кожей. Вот что я имею в виду, когда называю что-то задачником. Ничего не происходит, но все происходит.

Когда я писал Gingerbread , я понял, что это будет о Гарриет, которая хочет выяснить, что она хочет за свои имбирные пряники, и я понял, что это будет сборник задач.

TM: Эту книгу очень трудно кратко описать. Вот как бы вы описали это тогда?

HO: Я пытался объяснить это другу, затем начал замолкать и сказал, что это больше о том, как это рассказано, чем о самой истории. Я думаю, что идея, с которой я сейчас согласен, заключается в том, что это очень длинная сказка на ночь.

TM: Я думаю, что представление о том, как рассказывается история, а не сама история, — это единственное, чего я ожидал от тебя как от писателя.

HO: В этом весь смысл писательства. Мы все просто пытаемся сказать, что значит быть живым прямо сейчас. Единственная бодрящая вещь — это разница между методами каждого писателя. Я мог читать что угодно, как Харриет читает Фермерский альманах . Это зависит только от того, как ты мне это скажешь.

TM: Вы читаете такие публикации, как Фермерский альманах , когда пишете?

HO: Да. Тон просто прекрасен. Есть то, что живет так долго.